Еще раз о конце науки

В прошедшем столетии наука развивалась очень быстрыми темпами, и очень хотелось бы надеяться на то, что такое положение дел будет сохраняться и в дальнейшем, в идеале — вечно. Однако сама наука говорит о том, что наши возможности в части познания мира ограничены.

Одним из самых памятных для меня событий в бытность работы журналистом стало присутствие в декабре 1996 года в Стокгольме на церемонии вручения Нобелевских премий. На банкете под председательством шведской королевской четы лауреаты один за другим поднимались, чтобы произнести короткую речь. Нобелевский лауреат в области физики Дэвид Ли из Корнелльского университета в своем выступлении осудил авторов мрачных прогнозов, утверждавших, что наука исчерпала себя. По словам Ли, работы, за которые он и его коллеги получили заслуженные награды, напротив, наглядно свидетельствуют о том, насколько велико значение физики в наши дни.

Аудитория разразилась аплодисментами, однако люди, сидевшие со мной за одним столом, начали шептаться и легонько тыкать в меня пальцами. Они знали, что Ли фигурировал в моей книге «Конец науки» (The End of Science, Addison-Wesley, 1996). В книге приводились свидетельства того, что наука — особенно в своем чистом виде, в качестве инструмента познания Вселенной и определения нашего места в ней — вступает в эпоху снижения результатов. На первой полосе New York Times мы читаем: «Великие дни научных открытий остались позади; сегодня науке уже известно практически все из того, что мы сможем когда-либо узнать» [1].

После того как книга была опубликована, на меня посыпались обвинения — от советника Билла Клинтона по науке, от министра науки Великобритании, от главы NASA, от руководителя проекта Human Genome Project, от редакторов журналов Science и Nature, от десятков нобелевских лауреатов... По большей части в этих обвинениях отсутствовало опровержение выдвинутых мною аргументов; в них содержались лишь декларации веры в дальнейший технический прогресс. Конечно, ученым нужна вера, иначе им ничего не светит в нелегких поисках истины. Без этой веры наука не смогла бы в столь короткий срок продвинуться так далеко. Но когда ученые отвергают любые свидетельства и аргументы, которые вступают в противоречие с их верой, они тем самым подрывают дух, на котором и зиждется наука.

Возможно, осознавая это, некоторые специалисты реагировали совсем иначе. Более того, подозреваю, и многие из моих публичных критиков в глубине души признавали мою правоту. Одним из них как раз и был Ли. Когда я представился ему на том памятном банкете, заметив, что польщен упоминанием моей книги, прозвучавшим из его уст, он выразил надежду на то, что я не обиделся. На самом деле книга ему очень понравилась, и он согласен со многими из ее положений — особенно с тем, что прийти к фундаментальному открытию становится все сложнее. Единственный для ученых способ опровергнуть существование границ науки состоит в том, чтобы попытаться эти границы преодолеть.

В борьбе за расширение границ

Представителям научного сообщества, и тем, кто не входит в его ряды, сложно признать, что науке придется бороться за расширение своих границ. И я могу понять почему. Мы выросли в эпоху стремительного научного и технологического прогресса, отражаемого, в частности, в постулатах закона Мура. Начав в 1983 году свою карьеру журналиста, я печатал статьи на пишущей машинке IBM Selectric. Мне приходилось в буквальном смысле вырезать и вклеивать фрагменты рукописей или замазывать буквы штрихом. Самому себе я напоминал маляра, красящего дом. Мой первый компьютер, «портативный» Kaypro с памятью на 64 Кбайт своими размерами напоминал довольно громоздкий ящик для хранения документов. А спустя десять лет я уже писал свой «Конец науки» на ноутбуке Apple. Есть повод говорить о прогрессе!

Поскольку в прошедшем столетии наука развивалась очень быстрыми темпами, нам очень хотелось бы надеяться, что такое положение дел будет сохраняться и в дальнейшем, в идеале — вечно. Однако сама наука говорит о том, что наши возможности ограничены. Теория относительности гласит, что передвигаться и передавать информацию быстрее скорости света невозможно. Квантовая механика и теория хаоса налагают ограничения на наши возможности прогнозирования. Теория эволюции утверждает, что мы являемся животными, созданными в процессе естественного отбора не для глубокого проникновения в тайны мироздания, а для дальнейшего размножения. Возможно, причины появления наиболее серьезных барьеров на пути научного прогресса (особенно в области фундаментальной науки) обусловлены как раз ее выдающимися успехами в прошлом.

Философы-постмодернисты посчитают такое сравнение чересчур наивным, но получение научных открытий во многих областях напоминает процесс изучения Земли. Чем больше мы знаем о Земле, тем меньше места остается для открытий. Уже составлены карты всех континентов, океанов, горных массивов и рек. Конечно, на планете постоянно обнаруживается что-то интересное. Так, на Мадагаскаре ученые нашли новый вид лемуров, а в морских глубинах — экзотические бактерии. Но, увы, сегодня мы вряд ли обнаружим что-то действительно впечатляющее, скажем, затерянную Атлантиду или динозавров, обитающих в центре Земли.

Вряд ли ученые получат неоспоримые факты, опровергающие теорию большого взрыва или квантовой механики, теорию относительности, естественной селекции или генетики. Нобелевские премии отражают тенденцию снижения значимости получаемых результатов. Петр Капица открыл сверхтекучесть жидкого гелия в 1938 году и получил за это Нобелевскую премию лишь спустя 40 лет. Дэвид Ли и двое его коллег номинировались на премию в 1996 году, сумев показать, что подобная сверхтекучесть присуща еще и изотопу гелия He-3.

Раз мы признаем, что у науки имеются свои границы — а наука говорит, что так оно и есть — вопрос заключается лишь в том, когда границы эти будут достигнуты. Американский историк Генри Адамс сто лет назад обнаружил, что развитие науки ускоряется благодаря наличию положительной обратной связи [2]. Знания порождают новые знания, энергия порождает новую энергию. Из этого так называемого принципа ускорения следует весьма интересный вывод: наибольшую скорость наука наберет непосредственно перед тем, как упрется в стену.

Фантазии на тему нанотехнологий

Некоторые исследователи допускают, что число основных законов, управляющих царством физики и биологии, конечно, и что все эти законы в большей или меньшей степени уже изучены. Вместе с тем, они настаивают на том, чтобы исследование этих законов продолжалось вечно, и тогда на основе получаемых результатов мы сможем бесконечно создавать новые материалы, организмы и технологии. Сторонники такой точки зрения часто сравнивают науку с шахматами. Правила шахматной игры тривиальны, однако число возможных вариантов партий, которые могут быть сыграны по этим правилам, фактически бесконечно.

Позиция эта обоснована, но отдельные энтузиасты, особенно представляющие модные ныне нанотехнологии, заходят слишком далеко. По мнению проповедника данного течения Эрика Дрекслера, нанотехнологии — это скорее религия, чем область науки [3]. Дрекслер утверждает, что уже вскоре мы начнем перестраивать жизнь на атомном уровне, а открывающиеся широчайшие возможности ограничены только нашим воображением. Алхимические способности к преобразованию материи позволят нам без каких-либо ограничений преумножить свои богатства и достичь бессмертия.

Развитие нанотехнологий способствовало появлению новой волны научно-фантастических историй о роботах, вышедших из-под контроля. Достаточно упомянуть роман Майкла Кричтона «Добыча» (Prey, Harper Collins, 2002) или статью Билла Джоя, озаглавленную «Почему мы не нужны будущему» (Why the Future Doesn?t Need Us, Wired, Apr. 2000).

«Научный уровень подобных идей не выдерживает критики», — заметил ученый-химик Гарвардского университета Джордж Уайтсайдс [4]. В конце концов, нанотехнологии — всего лишь яркая обертка для действительно важных с практической точки зрения работ в области химии, молекулярной биологии, физики твердого тела и в других сферах исследования природы на микроскопическом уровне. Эксперименты зачастую показывают нам, как то, что должно работать в теории, не работает на практике.

Возьмем ядерный синтез. Физики более 60 лет назад сформулировали основные принципы синтеза — процесса, благодаря которому мы видим свет Солнца и других звезд. К началу 50-х годов эти знания способствовали появлению термоядерного оружия — самой опасной из когда-либо созданных за всю историю человечества технологий. Впоследствии физики надеялись использовать ядерный синтез в мирных целях, с тем чтобы получить доступный, экономически выгодный и неисчерпаемый источник энергии.

В первой половине 80-х исследования возможности получения энергии на основе ядерного синтеза стали одним из основных направлений развития науки. «Сохраните финансирование, и через два десятилетия вы получите энергию, дешевую настолько, что она не будет стоить почти ничего», — обещали ученые. И вот по прошествии двадцати лет правительство США радикально сокращает бюджет проекта ядерного синтеза с магнитным удержанием плазмы, хотя еще совсем недавно именно эта технология считалась основным кандидатом на роль будущего источника энергии.

Программа ядерного синтеза с инерционным удержанием плазмы, при котором лучи гигантских лазеров обстреливают крошечные частицы топлива, находится в несколько лучшем положении, но только потому, что она ориентирована главным образом на создание ядерного оружия. В обзорах перспективных методов получения энергии ядерный синтез практически не упоминается, а про холодный синтез вообще все уже забыли. Консерваторы, конечно, еще могут цепляться за мечту, но реалисты признают, что идея эта фактически похоронена. Она пала жертвой технических, экономических и политических ограничений.

Компьютеры и хаососложность

Благодаря современным технологиям исследователям зачастую удается преодолевать казалось бы непреодолимые препятствия. Компьютеры оказывают ученым неоценимую помощь при сборе данных, проведении анализа, организации связи и хранения информации. Новейшие оптические и квантовые технологии способны продлить действие закона Мура на неопределенный срок, хотя известный теоретик Рольф Ландауэр не устает предупреждать, что квантовые компьютеры могут оказаться настолько чувствительными к термальному шуму и иным внешним воздействиям, что никогда и не выйдут за пределы лабораторий [5].

Однако те, кто занят в областях, появившихся непосредственно благодаря компьютерам, (здесь можно упомянуть теорию хаоса и теорию сложности), относятся к компьютерам не как к инструментам, а как к волшебной палочке, которая чудесным образом поможет разрешить даже самые сложные головоломки. В своем «Конце науки» я объединил два термина в один — хаососложность (chaoplexity). Пообщавшись с людьми, занимающимися этими двумя направлениями, я не обнаружил между ними особой разницы.

Теоретики хаососложности заявляли, что благодаря более мощным компьютерам и математическим методам им удастся преодолеть фактор традиционного научного редукционизма, особенно в «нестрогих» областях, например, в экологии, психологии, экономике и других социальных науках. Стивен Вольфрам еще раз повторил это утверждение в своем блестящем опусе «Новый тип науки» (A New Kind of Science); роль ключа ко всем загадкам природы здесь отводится клеточным автоматам [6]. Впрочем, «новая» наука Вольфрама на самом деле восходит по крайней мере к трудам Джона фон Неймана, который блестяще показал, что простые правила, подкрепленные вычислительной мощью, порождают шаблоны, которые имеют случайные отличия и могут описываться функцией времени или какой-то иной шкалы. Назовем эту мнимую случайность «псевдошумом». Яркими примерами систем с псевдошумом являются множество Бенуа Мандельброта и «Жизнь» — клеточный автомат, придуманный Джоном Конвеем.

Исследователи вопросов хаососложности вместе с Вольфрамом полагают, что большая часть шума, по природе своей кажущегося всепроникающим, на самом деле является псевдошумом и распространяется в соответствии с некоторым базовым детерминированным алгоритмом. Это предположение подтверждается целым рядом серьезных работ, в частности, обнаруженным более 20 лет тому назад Митчеллом Фейгенбаумом фактом, согласно которому брызжущая из открытого крана вода и иные турбулентные системы, несмотря на внешние признаки шума, на самом деле подчиняются так называемому правилу удвоения периода.

Характер распространения брызжущей из крана воды на удивление точно согласуется с функционированием фондового рынка или человеческого мозга, а также с поведением леса под дождем. Вместе с тем, результаты всех усилий специалистов по хаососложности ограничены. Одна из причин этого заключается в пресловутом эффекте бабочки, о котором Эдвард Лоренц говорил в 60-х годах. Эффект бабочки ограничивает возможности прогнозирования будущего и анализа прошлого, а следовательно, и объяснения происходящего. Иными словами, мы не можем описать конкретные события, происходящие в конкретных условиях, с абсолютной точностью. Именно это всегда и смущало меня в работах специалистов по хаососложности. Согласно эффекту бабочки — одному из фундаментальных принципов, положенных в основу их исследований, достижение многих из поставленных ими же целей, скорее всего, невозможно.

В поисках искусственного здравого смысла

Возможно, кто-то считает, что темпы работ в области хаососложности сдерживаются ошибками искусственного интеллекта, который не оправдал возложенных на него ожиданий. Исследователи искусственного интеллекта сделали целый ряд важных изобретений, к которым относятся механизмы перевода текста с одного языка на другой, средства распознавания речи, приложения оценки займов, интерпретации кардиограмм, а также машины, способные играть в шахматы. Но все они не идут ни в какое сравнение с теми надеждами, которые переполняли пионеров искусственного интеллекта, впервые открывавших для себя эту область.

В 1984 году я редактировал статью для журнала IEEE Spectrum, в которой специалист по искусственному интеллекту Фредерик Хайес-Рот утверждал, что экспертные системы со временем сведут на нет «узурпирующую роль человека» в медицине, науке и бизнесе [7]. Недавно я позвонил Хайесу-Роту и поинтересовался, считает ли он, что его прогноз по-прежнему остается в силе? В ответ он с усмешкой признал, что развитие экспертных систем, да и всей сферы искусственного интеллекта в целом, застопорилось после стремительного подъема в начале 80-х годов.

Впрочем, не все смирились с поражением. Ханс Моравец и Рэй Курцвейл по-прежнему заявляют, что по эффективности мышления машины уже в самое ближайшее время превзойдут людей из плоти и крови [8, 9]. (В «Конце науки» подобные рассуждения я назвал «научным богословием».) Примером триумфа искусственного интеллекта эти киберпророки называют поражение Гарри Каспарова в поединке с IBM Deep Blue в 1997 году.

На самом деле этот поединок лишь подчеркнул ограничения искусственного интеллекта. Шахматы с их простыми правилами и крошечной доской с декартовой системой координат — игра, идеально подходящая для компьютеров. В число пяти разработчиков алгоритмов для Deep Blue вошли лучшие в мире авторы шахматных программ. Это удивительно мощная машина, способная просчитывать сотни миллионов вариантов в секунду. Но если даже такому электронному монстру пришлось приложить огромные усилия, для того чтобы одолеть человека в шахматах, то стоит ли ждать от специалистов, работающих в области искусственного интеллекта, создания машины подобной HAL — убийце, умеющему читать по губам, из фильма «2001»?

Даже защитники искусственного интеллекта признают: скорее всего, компьютеры никогда не достигнут уровня HAL. Машины прекрасно справляются с решением точно определенных задач (примером тому — шахматы), но у них никогда не появится гибкого, универсального интеллекта — обыкновенного здравого смысла, — который присущ любому нормальному человеку уже примерно с пяти лет.

В сборнике статей, вышедшем под заголовком «Наследие HAL: компьютеры 2001 года — мечты и реальность» (HAL?s Legacy: 2001?s Computer as Dream and Reality), Дэвид Кук категоричен: «К настоящему моменту искусственному интеллекту так и не удалось доказать свою состоятельность» [10]. Даже самые амбициозные цели современных ученых не выходят за рамки создания машин, обладающих обширными знаниями в области, для которой они предназначены, и имеющих крайне ограниченное представление обо всем остальном. Марвин Мински, предсказывавший в середине 60-х, что в течение трех-восьми лет компьютеры будут обладать таким же интеллектом, что и люди, признал: «Мы мало продвинулись вперед в деле создания по-настоящему интеллектуальных машин».

Одним из тех, кто по-прежнему придерживается первоначальной точки зрения, согласно которой компьютерам должен быть присущ интеллект общего характера, а не на узкоспециализированные знания, остается Дуглас Ленат. На протяжении 20 лет он пытался создать компьютерную программу, моделирующую принцип здравого смысла. Задача программы, которую он назвал Cyc, заключается в том, чтобы в более или менее автономном режиме собирать новые знания путем просмотра газет, книг и иных источников информации. В 1997 году Ленат сделал прогноз, согласно которому к 2001 году Cyc станет «достаточно развитым в творческом отношении, который приближается к новым открытиям. Удивительным открытиям. Количество должно перейти в качество» [11].

Прошло немало времени, а воз и ныне там. Родни Брукс из Массачусетского технологического института жалуется, что интеллект Cyc не имеет ничего общего с разносторонним интеллектом человека. Он не в состоянии гибко и творчески реагировать на происходящие события. На практике Cyc — просто удивительно объемный словарь. В 1997 году я брал у Брукса интервью, в котором он сказал: «В конечном итоге данную программу надо сделать более приземленной. Нужно привить ей моторные навыки, которых, на мой взгляд, сейчас как раз и не хватает».

Конец математики?

Несколько самых, пожалуй, жестких выпадов в адрес «Конца науки» прозвучали из уст ученых, чью область я вовсе не собирался затрагивать.

В ноябре 1996 года Нобелевский лауреат в области химии Дадли Хершбах упрекнул меня в том, что я не только не выделил в книге главы, посвященные химическим исследованиям, но и вообще ограничил эту тему двумя крошечными ссылками. Я не решился возражать, хотя на мой взгляд, все великие открытия в химии уже в далеком прошлом. В 1992 году знаменитый Лайнус Полинг уверял меня, что все основные принципы здесь были сформулированы уже к 1930 году, а кто я такой, чтобы спорить с Полингом? (Кроме того, честно говоря, я всегда считал химию слишком скучной.)

Математик Джон Касти пожаловался в журнале Nature [12], что я проигнорировал его сферу и не включил в книгу главу «Конец математики». На самом деле я собирался написать такую главу, но просто выдохся. Должен согласиться с Касти: у математики в принципе нет никаких границ, поскольку здесь регистрируются скорее не открытия, а изобретения. В этом смысле математика больше напоминает музыкальное искусство, чем науку.

Более того, теорема Курта Гёделя о неполноте показала, что любая система аксиом средней сложности порождает вопросы, на которые нельзя найти ответы в рамках этой системы. Дополняя уже имеющуюся базу аксиом, математики расширяют рамки области, внутри которой они ведут игру, получая тем самым возможность выдвигать новые гипотезы и выстраивать новые доказательства до бесконечности. Вопрос заключается лишь в том, насколько вразумительными будут эти доказательства?

Есть явные признаки того, что в математике мы уже выходим за рамки своих ограниченных возможностей познания. Самое громоздкое из когда-либо предложенных доказательств связано с классификацией конечных простых групп. В своем первоначальном виде эта теорема занимает около 500 томов, включающих в себя свыше 20 тыс. страниц, в написании которых за 30 лет приняли участие более 100 математиков. Говорят, что единственным человеком, кому действительно удалось осмыслить и понять доказательство, был Даниэль Горенштейн из университета Рютгерса, руководитель данного проекта; Горенштейн умер в 1992 году.

Все больше доказательств математики получают при помощи компьютеров, которые выполняют вычисления гораздо быстрее простых смертных. Первое из подобных доказательств, полученное в 1976 году, подтвердило правильность теоремы о четырех красках, утверждавшей, что четырех красок вполне достаточно, для того чтобы раскрасить бесконечную карту таким образом, чтобы все граничащие друг с другом страны были окрашены в разные цвета. Для доказательства этого факта требовалось выполнить вычисления, на проведение которых компьютеру понадобилось 1000 часов.

Математики любят восторженно превозносить элегантность, красоту и глубину доказательств. Однако компьютерные доказательства подтверждают истину без какого-то глубинного проникновения в суть задачи и ее понимания. Поэтому в принципе математика может продолжать развиваться бесконечно долго. Проблема состоит в том, что ни один из простых смертных не в состоянии понять этого. В 1997 году математик Роналд Грэйм сказал мне: «Мы не слишком хорошо приспособлены к размышлениям о пространственно-временном континууме или о гипотезе Римана. Природа человека в том, чтобы собирать ягоды и не быть при этом съеденным».

Неизученный разум

Признаю, что некоторые мои критики попали в точку. Когда в 1997 году мне довелось встретиться на конференции в Лондоне с выдающимся английским биологом Льюисом Уолпертом, он заявил, что моя книга «ужасна». Особенно его расстроила глава «Конец науки о мозге». Как я посмел свести всю безбрежность исследований работы мозга всего к одной главе, где основное внимание уделяется не истинным специалистам в этой области, а молекулярному биологу Фрэнсису Крику и физику Роджеру Пенроузу? Наука о мозге находится сегодня в самом начале, а отнюдь не в конце своего пути!

Уолперт гордо удалился, прежде чем я успел согласиться с тем, что его претензии справедливы. Я уже отмечал, что наука о разуме имеет огромный потенциал, способный изменить весь наш мир как в интеллектуальном, так и в материальном плане, и что она заслуживает более серьезной и детально проработанной критики. Соответствующие критические замечания можно найти во второй моей книге «Неисследованный разум: сопротивление мозга воспроизведению, лечению и объяснению характера своего функционирования» (The Undiscovered Mind: How the Brain Defies Replication, Medication, and Explanation, Free Press, 1999). Из подзаголовка ясно, что в книге предпринята попытка объяснить принципы функционирования мозга, лечения различных его нарушений и воспроизведения его работы с помощью компьютеров. Помимо науки о мозге в ней рассматриваются также вопросы психиатрии, психофармакологии, поведенческой генетики, эволюционной психологии и искусственного интеллекта.

Сделанный мною вывод гласит, что все эти области не оправдали возлагавшихся на них надежд. Несмотря на все усилия, разум по-прежнему по большей части остается неизученным. В книге «Конец науки» встречается термин «ироническая наука», за которым скрываются научные течения, не имеющие тесной связи с реальной действительностью, а следовательно, не претендующие на истину. Ироническая наука скорее похожа на философию, литературную критику или саму литературу, чем на истинную, эмпирическую науку. Ироническая наука иногда проявляется и в точных науках типа физики или космологии. Мой любимый пример иронической науки — теория суперструн. Научная фантастика с уравнениями.

Однако наиболее широкое распространение ироническая наука получила там, где речь идет о процессе познания и формирования поведения человека. Теории о человеческой природе не умрут никогда — они лишь в очередной раз входят в моду или выходят из нее. Зачастую старые идеи просто помещают в новую упаковку. Евгеника трансформировалась в поведенческую генетику. На базе социального дарвинизма появилась социобиология, которая в свою очередь породила эволюционную психологию.

Поразительной устойчивостью обладает теория психоанализа, которую Фрейд изложил еще сто лет назад. Определенный однажды в качестве «воздействия на подсознание посредством несуразности» психоанализ подвергался жесткой критике с самого первого момента своего появления. По мнению обличителей Фрейда, попасть под его влияние могут люди с неопределенными взглядами, тогда как у настоящих ученых на шарм идей этого человека сформировался стойкий иммунитет. На самом же деле многие видные исследователи мозга — например, лауреаты Нобелевской премии Джералд Эдельман [13] и Эрик Кандел [14] — по-прежнему защищают теорию Фрейда.

Идеи Фрейда продолжают жить не потому, что получили научное подтверждение, а потому, что за сто лет ученым так и не удалось сформировать парадигму, которая позволила бы раз и навсегда покончить с психоанализом. Фрейдисты не могут привести неоспоримых свидетельств превосходства своих взглядов, но точно так же их не в силах привести и сторонники более современных теорий.

Дилемма Шалтай-Болтая

Наука о мозге должна вывести нас из этого тупика. У ученых появилась уникальная возможность исследовать мозг с помощью микроэлектродов, магнитного резонанса, томографии позитронного излучения и других средств. Ученым уже удалось продвинуться вперед. Но насколько? До сих пор от науки о мозге не было фактически никакой отдачи, если говорить о методах диагностики и лечения сложных психических заболеваний типа шизофрении или маниакальной депрессии. Ученые не смогли опровергнуть и все другие объединенные теории человеческой природы, будь то психоанализ, бихевиоризм или эволюционная психология.

Самое, пожалуй, важное открытие науки о мозге заключается в том, что разные области мозга отвечают за выполнение разных функций. К примеру, кора головного мозга содержит один набор нейронов для выделения оранжевых и красных цветов, другой — для объектов с высококонтрастными диагональными гранями и еще один — для объектов, которые быстро движутся слева направо. Но каким образом мозг осуществляет координацию работы этих узкоспециализированных областей при формировании общего представления? У специалистов в области науки о мозге на этот счет нет идей. Иногда этот вопрос называют проблемой связей, но я предпочитаю говорить о нем как о дилемме Шалтай-Болтая (вспомните героя детских стишков — человека, который падает и разбивается вдребезги). Ученые могут разложить мозг на составляющие, но не в силах собрать из отдельных компонентов единое целое.

С аналогичной дилеммой однажды столкнулась и физика элементарных частиц. В 50-х годах количество обнаруживаемых в ускорителях частиц стремительно росло. Все усилия теоретиков увидеть в этом какой-то смысл не увенчались успехом. Но вот блестящий молодой физик Мюррэй Гелл-Манн показал, что источником всего этого многообразия являются всего две фундаментальные частицы, названные кварками. Хаос уступил место порядку.

Однако по своей сложности физика элементарных частиц — всего лишь детская игра по сравнению с наукой о мозге. Все эти протоны, нейтроны и электроны по своей сути идентичны; теория, справедливая для одной частицы, вполне применима и к другой. А каждый мозг уникален. Он меняется с течением времени: когда его владельца шлепают родители, когда человек изучает алфавит, читает речи Заратустры, принимает ЛСД, влюбляется, разводится, попадает под влияние терапии мечтаний Юнга и страдает от полученных ударов. Невозможно просто проигнорировать уникальность каждого отдельного индивидуума, ведь именно на этом зиждется наш гуманизм. Такое положение дел заметно осложняет формирование обобщенной теории мозга и мышления.

Некоторые ученые вопреки желанию приходят к выводу, что наука никогда не откроет нам полностью все тайны мозга и мышления. Такую позицию иногда называют «мистерианизмом». Один из известных мистерианистов, психолог Ховард Гарднер утверждает, что ни в психологии и науке о мозге, ни в какой-то иной области мы не сможем найти ответа на извечные тайны сознания и свободной воли [15].

Удивительное для меня число ученых полагают, что изучение таинственных состояний сознания, возникающих во время медитации и молитвы или под действием психоделических препаратов, позволяют глубже понять природу разума, которая дополняет или даже превосходит по своей значимости науку о мозге. В результате, состоялся целый ряд встреч (самая последняя из них проходила в сентябре прошлого года в Массачусетском технологическом институте) между известными учеными и Далай Ламой, лидером тибетских буддистов. Что ж, я попытался исследовать такую возможность в своей последней книге «Рациональный мистицизм» (Rational Mysticism, Houghton Mifflin, 2003). В процессе ее написания я разговаривал со многими специалистами, изучающими мистицизм. В их числе были представители науки о мозге, психологи и антропологи.

В самом начале меня предупредили, что постичь суть мистических состояний невозможно, не побывав в них самому. Усвоив это, я приступил к изучению медитации Дзен. Мои виски пощипывали электромагнитные импульсы, которые поступали с устройства, названного «божественной машиной». Меня тошнило от отвара айахуаска, который индейцы Амазонки готовили для своих религиозных ритуалов. В конечном итоге я пришел к выводу, что мистические состояния не могут дать нам абсолютного знания. Совсем наоборот. Мистический опыт не позволяет получить божественного ответа на загадку нашего существования, он лишь показывает, насколько удивительна и величественна эта загадка.

Моя позиция

В ходе беседы о границах науки в стенах Калифорнийского технологического института один из присутствовавших в зале специалистов, изучающих мозг, сердито поинтересовался, какой же все-таки позиции я придерживался? Может, я думал, что он и его коллеги просто откажутся от дальнейших исследований? Может, Конгрессу следует прекратить финансирование этих работ? Хорошие вопросы.

Надеюсь, я не выглядел неискренним, когда говорил, что мои пророчества не окажут воздействия на мою собственную деятельность — этого не произойдет никогда. Я всегда призывал молодых людей становиться учеными и буду очень рад, если однажды мои дети тоже пойдут по этому пути.

Но допустите на мгновение, что я прав — что ученым никогда больше не суждено сделать открытий, сравнимых по значимости с теорией эволюции, общей теорией относительности, квантовой механикой, теорией большого взрыва. Физики никогда не сформулируют обобщенные положения теории, приоткрывающей завесу над «божественным разумом», о котором говорил Стивен Хоукинг [16]. Представьте, что ни одна из долгосрочных целей прикладной науки — бессмертие, перемещение в космическом пространстве со скоростью, превышающей скорость света, а также создание сверхинтеллектуальных машин — так никогда и не будет достигнута.

Однако у меня нет сомнений в том, что исследователям удастся найти эффективные лекарства от рака, шизофрении, СПИДа и других болезней, доступные источники энергии (отличные от ядерного синтеза) и более удобные методы контрацепции. В царстве фундаментальной науки ученые несомненно смогут понять процессы образования Галактики, зарождения жизни на Земле, стремительного по историческим масштабам появления homo sapiens, обработки информации нейронами, а также превращения оплодотворенного яйца в муху-дрозофилу или в конгрессмена.

Но я предвижу и широкое признание ограниченных возможностей науки, особенно в областях, связанных с мышлением, где стремление к самопознанию приводит к возникновению псевдонаучных культов типа марксизма, социального дарвинизма, евгеники и психоанализа. Самые опасные угрозы над наукой нависают тогда, когда люди пытаются разобраться в своей природе, понять, что они собой представляют, какими могут стать, и к чему следует стремиться.

Моя цель состоит в воспитании «обнадеживающего скептицизма». Чрезмерный скептицизм порождает радикальный постмодернизм, который отрицает возможность познания любых истин. Недостаточное количество скептицизма делает нас легкой добычей для распространителей псевдонаучных средств от всех болезней. И только правильно подобранная доля скепсиса, в правильной пропорции смешанная с надеждой, способна защитить от пагубных последствий желания поскорее получить ответы на возникающие вопросы и вместе с тем оставить нас открытыми для восприятия подлинной истины, когда ее все-таки удается обнаружить.

Литература

Джон Хорган (jhorgan@highlands.com) — бывший старший обозреватель журнала Scientific American. Его работы публикуются в New York Times, Discovery, Slate, Time и других изданиях. Заметки, очерки и статьи Хоргана можно найти на сайте www.johnhorgan.org.

John Horgan, The End of Science Revisited. IEEE Computer, January 2004. IEEE Computer Society, All rights reserved. Translated with permission.